Протокол Чудес.
Исповедь Деда Мороза

Автомобиль Алексея Гордеева издавал звуки, похожие на жалобные стоны старого механизма, которому давно пора было отправиться на свалку. Пежо пятнадцатилетней давности двигался по ночным улицам города только благодаря инерции и какому-то упорству, которое присуще лишь старым машинам. Двигатель вибрировал, руль дрожал в руках, а печка, которая едва справлялась с задачей обогрева, издавала протестующие звуки, словно отказывалась выполнять свою работу.   
С первого декабря город погружался в искусственно созданную атмосферу праздника. Улицы сияли светом, предписанным Министерством Праздников: гирлянды мерцали строго по графику, утверждённому по ГОСТу, а неоновая реклама сверкала в заранее выбранных оттенках, чтобы не нарушать гармонию восприятия. Воздух был холоден и стерилен, а в специально отведённых местах, возле витрин, вентиляционные системы распыляли аромат «Мандарин-Ностальгия», чтобы у прохожих возникало нужное праздничное настроение.
...
Город продолжал свою жизнь. Декабрь продолжался. Новый год потихоньку приближался, не замечая маленьких нарушений, происходящих в квартирах, офисах, в пространстве между правилами и совестью.
Вопрос остался открытым:
«Что это был за голос, который услышал Алексей? Почему это ощущалось настолько реальным? Защитит ли выбор Елены его, или её отчёт всё-таки приведёт к расследованию, которое разрушит их обоих?»
История началась. Теперь ей нужно было продолжение, и оба её героя, даже не зная друг о друге, уже двигались вперёд — в направлении, которое изменит их обоих. 

Вчера был первый раз. Вчера Алексей уходил из квартиры на Комсомольской, ощущая себя не человеком, а инструментом. Инструментом, который наконец-то издал звук, ставший значимым. Мальчик слушал его, плакал, прижимался к отцу. И этот момент — момент, когда рушится стена между взрослым и ребенком, между отчаянием и надеждой, — остался с ним, как песня, которую невозможно забыть. И она звучала в голове всё время: на работе, под душем, перед сном.
...
Алексей начал понимать, что он не помогает. Он использует людей как инструменты, чтобы создавать моменты, которые заставляют его чувствовать себя важным и нужным.
Он манипулирует, выдавая это за помощь. И последствия выходят далеко за пределы того, что он может контролировать или объяснить.
Он осознал степень ответственности за свои действия. Тяжесть осела у него в груди.
У Веры начались кошмары. Мать переживает. Семья оказалась в худшем состоянии, чем до вмешательства Алексея. И его интервенция — тщательно спланированная и точно выполненная — теперь прямо ответственна за нанесённый вред.
Он не может это исправить. Он не может отменить сделанное. Он не может нейтрализовать последствия новым вмешательством.
Всё, что он может, это признать это. Всё, что он может сделать — это принять, что его желание помочь привело к боли, и что этот вред неразрывно связан с его способностью воспринимать страхи людей и реагировать на них...

Десятое декабря. «Центр Счастливого Детства» представлял собой не центр и не детства, а длинный коридор с полом, отполированным до блеска безымянными подошвами, и стенами цвета овсяной каши. Воздух был насыщен запахами старой краски, резины и химического антисептика, который Министерство Праздников использовало в своих зданиях. Он должен был ассоциироваться с «свежестью», но на самом деле напоминал больницу.
Алексей стоял в очереди. Не среди людей, а среди Дедов Морозов. Пять одинаковых фигур в красных костюмах, с одинаковыми мешками, полными одинаковых подарков. Они молчали, не глядя друг на друга. Конвейер. Спокойная и беззвучная работа по раздаче подарков.
...
Система была больна. Она не помогала, она калечила, замалчивая боль под слоем бюрократии и фальшивых улыбок. И он, Алексей Гордеев, больше не был её соучастником.
Он выходил из «Центра Счастливого Детства», и декабрьский ветер обжигал его лицо, как пощёчина. Он смотрел на город, на мигающие гирлянды, и знал: его личная война с Министерством Праздников только что перешла от бессознательного сопротивления к открытому бунту.

Понедельник принес с собой холодный запах бюрократии — мороз, который исходит от папок с документами и включённых диктофонов. Алексей мог бы предсказать это утро, если бы верил в предчувствия, но вера в чудеса была его профессией, а не жизненной философией. Елена же уже знала, что день будет таким: её пропуск в Министерство перестал работать ещё утром, что было явным знаком того, что административная машина заработала.
...
Вне подвала город продолжал свою декабрьскую суету. СМИ творили свои истории, Министерство следовало намеченному курсу, Гринёв продолжал расследование. Всё шло по плану.
А внутри подвала два человека, выбравшие друг друга вместо безопасности, сидели в холоде и начинали планировать самую рискованную операцию своей жизни: публичное признание, в котором они скажут правду о том, что сделали, почему это сделали и что это им стоило.
Они не знали, что будет дальше. Будут ли их преследовать? Есть ли у Гринёва доказательства? Смогут ли они выдержать юридическую проверку или система уничтожит их обоих?
Ответов не было. Будущее оставалось неопределённым.

Вошла Елена. Сегодня она была очень серьёзной и очень задумчивой.
— До закрытия отчётного сезона осталось девять дней, — сказала она, ставя на стол термос с чаем. — После этого все невыполненные контракты аннулируются, а подрядчики отзываются. У Гринёва будет законный повод забрать твою лицензию.
— Он уже видит её в клочьях, — мрачно ответил Алексей, отодвигая штору на окне, выходившем на уровень тротуара. Напротив, в сером автомобиле без опознавательных знаков сидели двое. — Наши личные ангелы-хранители. Фиксируют все перемещения.
...
Они сидели вместе в полутёмном офисе и смотрели на документы, которые оставил Гринёв. Свидетельства их преступления. Или доказательства их любви. Или, возможно, и то, и другое одновременно — такие вещи невозможно разделить, как нельзя отделить жизнь от смерти, спасение от вреда, помощь от нарушения.
Новогодние праздники были везде. И в этом была своя истина — истина о том, что утешение и боль, праздник и страдание существуют не в разных мирах, а в одном, разделённом только невниманием или, иногда, смелостью увидеть их рядом.

Двадцать восьмого декабря суд был холоден не из-за отсутствия отопления — причина скрывалась в другом. Здание было построено так, что холод исходил от его стен, а высокие потолки как будто тянули тепло вверх, забирая его, как туман, исчезающий в небесах, из каждого, кто осмеливался войти, надеясь на справедливость.
Шаги по мраморному полу отдавались глухим эхом, как отсчёт последних секунд. Алексей вошёл через чёрный ход под конвоем полицейского в помятой форме. Елена — через парадные двери, на виду у журналистов и публики, собравшейся на этот странный спектакль. Разные входы — преднамеренное разделение ролей. Она — свидетель, почти пострадавшая. Он — обвиняемый. Сама архитектура суда подавляла, превращала людей в безликие фигурки на фоне монументальной государственной власти.
...
Снег всё шёл. Они не говорили о будущем — неопределённом, сложном, болезненном. Но, вставая со скамейки, они по-прежнему держались за руки, словно это единственное, что могло бы не дать им потерять друг друга в этом мире вопросов без ответов.
На обратном пути Елена заметила гирлянды, обвившие голые ветви деревьев, и они напомнили ей о наступающем Новом Годе, как маленькое напоминание, что жизнь, несмотря на свою тяжесть, продолжает двигаться вперёд.
Алексей смотрел на эти огоньки, мерцающие в темноте, и думал, что все их усилия, все компромиссы могут стать просто ещё одной системой, которая когда-нибудь закостенеет и остановится. Но теперь, в этот момент, они были живыми, они пытались — и это было главное.
И пока этого было достаточно, чтобы не потерять веру в их общий путь.

К 14:00 всё было готово.
Этот импровизированный театр был собран не из бутафории, а из того же, чем был наполнен весь торговый центр. Стеллажи стали подиумами, провода — нервными окончаниями, а перекрашенные выключатели выглядели как маленькие новогодние игрушки. Но суть конструкции оставалась простой, земной, человеческой.
Алексей и Елена стояли в стороне, глядя на преображённое пространство. Оно всё ещё было торговым центром: магазины работали, покупатели сновали с пакетами, из динамиков лилась сладкая песенка о любви и выгодных покупках. Но самая середина зала была чистой. Пустой. Она ждала.
— Как думаешь, что будет? — спросила Елена. Редкий для неё вопрос — без расчётов, без уверенности. Почти молитва.
Алексей долго молчал.
— Будут слова, которые люди говорят себе каждый день, — наконец ответил он. — Будет то, что они никогда не произнесут вслух. Это или сломает их сейчас, или станет началом спасения. И мы не узнаем, что именно произошло, пока всё не закончится.
...
Елена и Алексей стояли неподвижно, в центре этого безумия. Они не чокались, не кричали, не улыбались. Они просто смотрели друг на друга, и в их взгляде был весь прошедший год — вся боль, весь страх, вся обретённая странная правда.
— За отсутствие иллюзий, — тихо сказала Елена, но он услышал её сквозь всеобщий гам.
— И за то, чем это отсутствие наполнено, — так же тихо ответил Алексей.
Их тост не был за счастье или новый старт. Он был за рубеж, который они пересекли вместе. Новый год наступал для них не как праздник, а как грань новой реальности, где больше не было места прежним условностям.
«Театр страхов» запустил цепную реакцию, которую они не могли остановить. Социальные организации подхватили идею, участники начали создавать группы поддержки. Люди требовали программ, где к душевным ранам относились бы с честностью, а не со страхом.

Декабрь вернулся в город, как последний аккорд утренней симфонии — не резким холодом, а мягким, тёплым эхом. За окном кабинета Елены, на двадцать третьем этаже, лениво кружился снег. Казалось, даже погода устала от своего ежегодного представления.
Год изменил многое в Министерстве, но стены офиса остались прежними — всё те же серые тона, всё тот же холодный свет ламп на папках с делами. Менялась лишь табличка на двери: теперь здесь был «Отдел исследования интервенционных практик». В этих сухих словах уместился целый год борьбы, уступок и медленного признания простой истины: система может меняться. Неохотно, по капле, но может.
...
Сезон новогодних праздников продолжал своё шоу, а город жил в своём хаосе. Два человека, которые выбрали друг друга в мире неопределённости, шли по снегу, держась за руки, зная, что завтра они встретятся лицом к лицу, не зная, принесёт ли оно триумф или катастрофу — или, скорее, что-то среднее, реальное и стоящее жизни, каким бы оно ни было.
Они шли мимо церкви, где свечи мерцали за ледяными окнами. Мимо административных зданий, серых и не совсем решающих, но всё же пытающихся помочь. Мимо домов, где семьи сидели вместе — иногда в мире, иногда в споре, но всегда рядом друг с другом.
...